Многие превосходили Глюка своей музыкальностью, мелодичностью, совершенством техники, но музыкальный потенциал Глюка оказался как раз таким, какой должен был соответствовать его особой миссии: найти место музыки в соотношении со словом и действием; более богатая одаренность, более высокая музыкальная образованность отвлекли бы его от этой задачи.
Тема эта остается в силе и для исследователей XX столетия, которые не обходят вниманием эмоциональное содержание и техническую оснащенность глюковских опер. В. Феттер, подобно хирургу, деловито расчленяет ткань: Оперный реформатор Глюк… в строгом смысле не был ни человеком теории, ни мастером техники. Неоднократно возвращается к этому вопросу А. Эйнштейн: Глюк – этот великий дипломат – сумел обратить в добродетель одну из своих слабостей – известную скудость музыкальной природы. Александр в Индии Пиччинни содержит там и тут страстную, внутренне напряженную музыку, по отношению к которой глюковский статический монументализм и музыкальная скупость занимают такое же положение, как и античные мраморные статуи – к „Святой Терезе Бернини или как подражающая античности живопись Пуссена – к картинам Альбани. Глюк гораздо более велик, чем Пиччинни, но Пиччинни значительно одареннее в сфере чувственного.
То, что условно можно было бы назвать явлением раздвоения Глюка, осознается почти всеми, кто знаком с литературой о композиторе, кто вплотную занимался его творчеством, проблемой оперной драматургии XVIII столетия. Оно значительно расширяет и изменяет первоначальное представление о Глюке художнике как о монолитной фигуре, на редкость цельной и в личностном, и в творческом аспекте, не страдающей слабостями; как о композиторе, музыка которого обладает бесподобной экспрессией и действенной силой; как о выдающемся мастере композиции, обогащающем и революционизирующем ее средства. Кроме того, это представление словно приглашает внимательно присмотреться к судьбе глюковского наследия.
Линия противостояния двух обликов Глюка была и остается крайне подвижной, всепроникающей. Она возникает между музыкальной наукой и плодами исполнительской деятельности, она существует внутри самой науки, она резко обозначена болезненной для сегодняшнего дня проблемой интерпретации глюковских опер.
Вся литература о Глюке (включая многочисленные учебники музыки и крупные энциклопедии) констатирует выдающиеся музыкальные качества глюковских опер, их высокую жизнеспособность, радующую ценителей настоящего искусства. И этот традиционный оптимизм, уходящий своими корнями в XIX столетие, когда, вопреки реальности, историки верили в то, что Глюк и дело его жизни неисчерпаемы, а его музыкальные драмы не исчезнут со сцены, странным образом сосуществует с полуторавековой традицией исполнения глюковских творений, которой словно никогда и дела не было до того, что писали и пишут о реформаторских операх. Речь идет о традиции адаптирования. Проблема не ограничивается тем, что Глюка лишь изредка трактуют, вольно обращаясь с оригинальными авторскими текстами. Дело заключается в том, что на протяжении двух столетий глюковские оперы исполняются только в адаптированном виде.